[svetiel]

Странно, но компьютер работает. И довольно неплохо работает *тьфу... и так троекратно*. Не будь столь явных симптомов - решила бы, что развожу панику. А так...

Так - я вновь злоупотребляю вашим вниманием. И - первая... часть? кусок?.. да как угодно, рассказа с проблемным названием (собственно, я до сих пор не уверена, что проблема решена), и ну совершенно неявными прототипами. Кусок - кривой, косой, и всячески нуждающийся в вашей критике, господамы (да, это намёк Умолкаю...

Выбирай

Серое, до самого горизонта, небо. Сезон дождей, - и по той же причине непрекращающаяся слякоть под ногами. Влажный воздух, мох на деревьях, почти что полное отсутствие солнца. Севиополь.
Что нас здесь всячески не любят, не ждут и едва ли не – ненавидят, я знал и раньше. Чему удивляться? Попал в лапы к солдатам – сиди и не рыпайся. Благо, не война.
С самого начала нас, - меня и Юлиана, обязали носить форму. Тоесть, меня раньше, а его двумя неделями позже, - второй обоз «немного», как выразился его командир, опоздал. Зачем нам форма – я даже особо не интересовался. Якобы, лорд-маршал нынче загорелся идеей военного равенства, не заходящей, впрочем, дальше разумных пределов. Я и согласился – загорелся, значит загорелся. Всё равно никогда до конца не пойму этих солдафонов. И слава Великому Сонму.
А Юлиан – он сопротивлялся. Разглагольствовал об абсурдности уравнивания служителей стилоса и стилета, о собственном вдохновении, коие бесследно пропадает от здешних порядков, и о тому подобном. Не знаю, что он там услышал в ответ от лорд-маршала (а именно к нему он апеллировал), но напарник мой после этого два дня ходил, аки тень, и с тех пор больше не решался толкать речи перед высшим командованием.
Это, впрочем, моей участи не облегчило. Мысли, по-прежнему бурлящие в его голове, но слишком опасные, дабы являть их обширной публике, Юлиан теперь выплёскивал на меня.
В маленькой хибарке, выделенной нам, была лишь одна комната помимо кухни, а потому скрыться от его «речей» для меня практически не представлялось возможным.
«Нид! Да пойми же ты…».
После двадцатого по счёту подобного восклицания я не выдержал.
«Нет, - перебивая своего напарника, возразил я, тихо, но таким тоном, что он тотчас же замолчал, - Здесь не нужны поэты. Им не нужны поэты. Мы – только шуты, тряпичные куклы, привязанные к их сёдлам: первая и последняя причина, по которой нас таскают с собой. И прекрати эту вечернюю полемику, Юлиан. Записывай, быть может, однажды найдётся такой лорд-маршал, что прочитает твоё творение. И точка».
Но Юлиан не успокоился. Потеряв и меня в качестве предполагаемой аудитории, он действительно начал записывать (благо, грамоте оба мы были обучены отменно) свои мысли, однако всё равно не оставил стремления обрести признание при жизни.
К местным он соваться не рисковал – повторюсь, в Севиополе нас не любили. Оставался лишь один контингент: собственно солдаты. На них мой напарник и сосредоточил своё внимание.
Сказать, что разглагольствования его среди них имели какой-то успех – значит очень сильно преувеличить. Следует заметить, что у Юлиана был один, но существенный недостаток, сводящий на нет всю его риторику. Описать сию червоточину одним словом невозможно, а если уж попытаться сделать это хоть каким-нибудь способом, я сказал бы так: он не умел быть убедительным. Время от времени у него мелькали довольно неплохие идеи, но ни одну из них он так и не удосужился довести до ума. Увы.

«Виcсы проклятые» - то и дело слышал я злобный шепот за спиной, но за тот, без малого, месяц, что мы уже успели провести здесь, научился не обращать на него внимания. Собственно, местных можно было понять – даже мне. Где-то в глубине души. Очень глубоко.
Висса – это столица моего государства. Полгода с лишним назад правитель здешних земель допустил досадную оплошность при подписании мирного договора с нами, вследствие чего войска висов теперь имели право стоять в пяти наиболее важных городах его государства. Что и произошло.
Мирный договор – не шутка. Жителям Севиополя так или иначе приходилось оказывать нам поддержку, обеспечивать провизией, кровом. Мудрено ли, что шепот за спиной порой переходил в крик.
Шли дни. Юлиан развлекал себя, играя роль «светоча искусства» среди неотёсанных чурбанов, а я размышлял о политике, в душе радуясь, что не имею привычки, подобно напарнику, делать свои мысли достоянием общественности. Был, впрочем, человек, способный толкнуть и меня на это. Человека звали Низой.
Она была на полголовы ниже меня, достаточно стройная, с русыми волосами чуть ниже локтей, и белой, совершенно не тронутой загаром кожей, - редкое свойство, встречающееся лишь у действительно коренного и действительно местного населения. Она с братьями (оба, впрочем, были ей двоюродными) обеспечивали будни «королевских служителей изящной словесности», тоесть нас с Юлианом. Встречая их, я несказанно радовался тому, что, даже повернувшись к ним спиной, я не слышал ничего, кроме спокойного дыхания. Даже не знаю, моей ли лютней, к коей благоговел младший брат, или умением с приличной точностью метать ножи (давняя блажь), которое приводило в восторг старшего, это было вызвано. Одно я знал точно: Низу не волнует ни то, ни другое. Точнее, наоборот: ей нравилось и первое, и второе, но ничто – в полной мере. Что ни говорите, а такое отношение приятно – когда, в отличие от большинства прочих, кто-то считает тебя не мерзавцем, а очень даже наоборот. Ну, может, без «очень» и «даже», но тем не менее.
Что мне больше всего нравилось в Низе, из самой её внешности – так это глаза. Они у неё, будто у ведьмы из старых сказок, менялись в зависимости от настроения. Низа веселилась – и глаза были зелёными, точно клевер, Низа грустила – и глаза темнели, Низа злилась – и глаза зажигались мрачным огнём. А ещё, - повторюсь, - это был единственный человек, способный заставить меня говорить о политике, и не в плане прославления «Великого и Пресветлейшего государя нашего Весилина», а в плане того, что действительно было у меня на душе.
Виделись мы нечасто: от её дома до нашей с Юлианом хибарки был без малого час ходьбы, да и, к тому же, у неё была работа: та, что по хозяйству, и в швейной мастерской. Для меня она сшила несколько красивых рубашек: синюю с серебряной канителью по вороту, и красную – без шитья. Жаль, носить я их мог лишь дома: всё прочее время мне, как я уже говорил, было положено носить военную форму, - черную с вышитым изображением меча, объятого пламенем: государь Весилин изволил возродить древние геральдические традиции нашего народа.
Словом, я видел её раз-два в неделю, чаще в выходные – когда была свободна она. А я… для меня свобода была понятием относительным. Желает лорд-маршал, или кто-то из его командиров насладиться искусством – Нид, поди-ка сюда; надоело уже этого дурака Юлиана слушать… ах, вы всегда выступаете в паре? Ну, ладно уж… пусть только побольше помаликивает…
Что мы выступаем в паре – это было придумано нами какраз после скандала с лорд - маршалом, - дабы Юлиан окончательно не пошёл по миру (у здешних были собственные поэты, и, думается, судьба одного из «проклятых висов» их вряд ли заинтересовала бы). На самом деле, «дуэт» был вовсе не обязателен – изначально. Но позже мы приспособились, разыгрывая небольшие в большинстве своём комические сцены, - высшее руководство не интересовала поэзия, им, если уж, совсем честно, было плевать на неё с высокой колокольни. Им хотелось посмеяться. Отдохнуть. Эй, шут. Весели!..
Низа всё это понимала, - то ли у неё были свои информаторы, то ли моё настроение после каждого «вызова к начальству» было достаточно показательным. Так или иначе, однажды, во время наших привычных посиделок, она прямо так и заявила, сверкнув чёрными глазами: «Твоё начальство – дураки! Да чтобы они…». «Тсс!, - тут же зашипел я на неё. – Ты что, Низа. Ты же местная! Тебе вообще о них говорить ничего нельзя!..».
Низа постучала пальцами по столу, и проговорила, на сей раз тихо, глядя куда-то вниз: «А ты и сам больше на нас похож, чем на них…».
Она повторила это трижды, если не четырежды, в разных вариациях, и я наконец сдался. Тоесть… не сдался, нет. Верней, решился. Сказать: «Да я и был… ваш».
Слово «был» здесь являлось ключевым, - но Низа этого так и не поняла. В самом деле, как можно ощущать патриотизм, гражданскую принадлежность, если тебя ещё в возрасте семи лет, как «очень талантливого ребёнка» забрали в совершенно другую страну, и ты прожил там уже без малого пятнадцать лет…
Но Низа этого не понимала. Она смотрела тогда на меня восторженными зелёными глазами, и я уж подумал, что сейчас она кинется меня обнимать, но она ограничилась лишь взволнованным «Я так и знала!», и дальше заговорила что-то уж совсем несуразное. О том, что я должен понимать в таком случае, в каком положении находится Севиополь и вся страна… что я должен повлиять на этих солдафонов, да, и на лорд – маршала в первую очередь!
«Да о чём ты говоришь?! – не выдержал я. – Какой лорд – маршал, ты в своём уме? Я поэт, деятель изящной словесности, я никто для них, я шут, я фигляр, да что я могу – своими побасенками да виршами?!».
Но Низа лишь улыбнулась: «Глупый Нид… Ты разве не понимаешь, что был рождён направлять чужие мысли?..».

***
Когда поползли эти слухи – я не знаю доподлинно.
Изучать жизнь слуха, как такового, вообще сложно, что уж говорить об этом. А до меня его донёс, конечно же, Юлиан.
«Новая блажь?» - раздражённо буркнул я.
«Да нет же! – взволнованно махая руками, возразил он. – Это правда! Правда!..».
Пф. Правда в устах поэта – это почти заведомая ложь. Видано ли дело: чудовище с чёрными-чёрными глазами, напрочь лишёнными белка, длинными когтями, и видом напоминающее не то медведя, не то волка, не то вообще непонятно что…
«…завелось в Севиополе, - отводя тревожный взгляд, кивала Низа. – Да. Так говорят».
«Да кто мелет такой бред?!» - так и хотелось воскликнуть мне, но я сдержался. В конце концов, Низа ни в чём не виновата. Я спросил – она ответила. Слухи – это ведь такая дрянь, что способна прицепиться ко всякому.
А днём позже Юлиана в очередной раз посетила идея. Стоит ли говорить, что она касалась меня непосредственно.
«Подумай, какая возможность!, - колотя ложкой в кружке давно растворившийся сахар, говорил он. – Ты утверждал, что мы шуты. Теперь мы перестанем быть ими! Какой сюжет… чудовище, обескровливающее трупы случайных прохожих, монстр…».
«Насколько я знаю, он не просто обескровливает, - возразил я. – Он разрывает, выпускает им внутренности, и в том же духе».
«Без разницы, - отмахнулся напарник. – Дослушай: и однажды эта жуткая тварь встречает прекрасную…».
«Ну это уже совсем бред, - не выдержал я. – Ты понимаешь, что собираешься сделать? Ты хочешь психа воспеть! Да местные нас за такое…».
«А мы и не будем представлять это местным, - с неожиданно сильным презрением ответил Юлиан. – Мы работает на лорд – маршала и Виссу».
Где я жил раньше – те первые семь лет – странно, я даже не думал спрашивать об этом родителей, а они, кажется, аналогично не думали рассказывать. Что, если здесь, в Севиополе? Хотя нет… я помню горы. Это где-то на юге – если я правильно помню географию этой страны. Этой страны.
А ситуация, меж тем, развивалась дальше. Слухи о «севиопольском чудовище» то утихали, то возникали вновь, - лорд – маршала и его командиров это не суть волновало. Юлиан пытался писать условно «нашу» поэму, но работа у него по больше мере стояла на месте. А Низа с братьями стали заглядывать ко мне вдвое реже, чем обычно.
Cобственно, заглядывала по большей части Низа. Братья её работали почти все дни в неделю: оба на фабрике, названия которой я так и не запомнил, а позже всякий раз забывал спросить.
Теперь же, когда поползли слухи о маньяке-чудовище, родители боялись отпускать её одну, и теперь я проходил за ней и провожал домой, распугивая и раздражая местных видом своей формы.
В последнее время ситуация в Севиополе резко ухудшилась. Народ, кажется, понял, что мы стали здесь надолго, и что возросшие вдвое поборы вовсе даже не собираются спадать, а очень даже наоборот.
«Как ты попал к ним?» - поинтересовалась однажды Низа.
«Распределили», - хмуро ответил я, и больше мы к этой теме не возвращались. А что тут рассказывать, в самом деле? Распределили. Здесь не ценят поэтов, да только не ценят их и в Висе.
Начали собираться разнообразные небольшие группки, главной целью существования которых было – всячески вредить нам. Лорд – Маршалл знал об этом, и по этой причине несколько раз провёл по городу войско большой колонной, во всеоружии, наглядно демонстрируя: видели? побунтуйте только…
Но это не помогло. Всё чаще случалось, что пропадали один-два солдата, их искали, а через несколько дней расбухшие трупы пропавших находили в реке, повешенными на столбе где-нибудь на окраине, или просто в грязной подворотне. Холодная война началась.
Лорд – маршал назначал расправу за расправой, местные не сдавались. В свете последних событий померкла даже слава «маньяка-чудовища». В кои-то веки реальность стала интересней и тревожней выдумки.
Юлиан, впрочем, так и не оставил своей «поэмы»: потерпев неудачу на творческом фронте, он решил, что проблема – в недостаче фактов, а значит, нужно эту недостачу восполнить.
В один из таких дней, когда мы, переодевшись в гражданское, блуждали по городу, боясь одновременно и своих, что совершенно не приветствовали вольностей в отношении ношения формы, и местных, способных узнать в нас виссов.
Всё дело, пожалуй, было в слишком явном акценте Юлиана. От своего-то я уже избавился, общаясь с Низой: её очень коробило это характерное «острое» произношение некоторых согласных, наша постановка ударений, и волей-неволей мне приходилось от всего этого избавляться.
Если б хоть он умел драться – может, всё ещё и обошлось бы. Но сам я совершенно точно не мог справиться с шестью разъярёнными людьми, у одного из которых, как я узнал позже, молодая дочь была зверски убита этим самым монстром, о котором мы какраз расспрашивали их.
Закончилось всё в военном госпитале. Полюбовавшись в зеркало, участливо протянутое мне Низой, я обнаружил себя счастливым обладателем синяка под глазом, разбитой губы и вывихнутой правой руки (для её осознания, впрочем, зеркала не требовалось). У Юлиана была сломана нога, а в прежде ослепительной улыбке недоставало двух зубов, - об их потере он страшно скорбел.
Словом, время шло, солдаты хихикали над нашим «приключением», лорд-маршал досадливо поджимал губы, но на деле, кажется, нисколько не жалел о временной потере двух своих поэтов. А потом появилась Она.