"Ветер, который качает вереск" (хотя на самом-то деле ячмень) окончательно меня вымотал. Исколотые штыками тела, вырванные ногти, с кожей вырезанные волосы. Хотя фильм не об этом, конечно.
Вообще, я не то, чтобы ожидала фонтан веселья, обращаясь к актёрскому списку Мёрфи, - пусть он и не влияет на меня так же твердокаменно-тяжко, как тот же Камбербэтч - но этот конкретно фильм оказался сильней, чем. А мог и не оказаться, если бы нынешней зимо-весной Шкляр с "Черным Вороном" не стал таким популярным. Мне даже кажется, что тональность у историй схожая: не зря же кино называют авторским, а книгу... фандом украинской литературы расскажет вам в красках, как её только не называли. То есть, борьба до самого конца. Без побед на половину, сроками вдесятеро дольше декларируемых, и героической смертью в финале.
Сейчас я начну сбиваться, но вот что хотелось бы - для себя - прояснить. Свобода страны стоит убитого брата? Страна вообще чего-либо стоит, если "все мы монахи"? Ну что мешает мне, в самом деле, умереть в этой жизни за Украину, а в следующей обратиться князем какой-нибудь африканской страны с территорией в километр, и умирать уже за неё? Последний пассаж можно, конечно, назвать религиозной софистикой, но с тем же успехом география, политология и уроки поведения благородных девиц обращаются её аналогом.
Честно говоря, я думала, что в фильме - он же европейский, это вам не то - скажут морально выдержанное "нет" радикальному национализму. Мол, не стоит, и нельзя. А они дали одному брату спасти другого, а тот, другой, через пол года отдал приказ расстрелять первого. В кого перерождаются после смерти храбрые патриоты? Я надеюсь, в кого-то хорошего.

Впрочем, Европа не была бы Европой, если бы не дала полутон в финале.
"...позаботься о Тедди. Мне кажется, внутри он уже мертвый".
Так ведь они все мертвы. Там нет даже желания "оседлать бомбу", как у Холдена; там - отцы и учителя, мыслю "что есть ад?"; рассуждаю так: "страдание о том, что нельзя уже более любить".

Ну, и ещё Мёрфи с его ледяным синим взглядом пронимает на пред-финальной сцене разговора с братом. Я давлю в себе воспоминания о "Мати" Григоровича, хотя и так ведь, увидев в самом начале дату "1920", рефлективно подумала, что - ещё тринадцать лет... Он однажды точно явится ко мне во сне, на манер Пушкина Раневской, и скажет всё, что я сама себе временами говорю. Ему Тедди (я всё простила заранее потому просто, что - Тедди) говорит, мол, где оружие? Давай, рассказывай, ещё не поздно. А тот отвечает - не поздно для кого из нас?
Да что я вам рассказываю.